Антонию Чернявскому в октябре исполнится 90 лет. В последние годы он возглавляет отделение общества «Дети войны», организует концерты и экскурсии для старшего поколения и детей из неблагополучных семей. В здании администрации Московского района у него свой кабинет.
Летом 2024 года Антоний Иванович поддержал кампанию антивоенной кандидатки в губернаторы Петербурга — блокадницы Людмилы Васильевой — и сам загорелся идеей выдвинуться на довыборы в Заксобрание, но не успел собрать документы.
«Бумага» поговорила с Антонием Ивановичем о детстве в осажденном Ленинграде, о важном опыте поездок за границу во времена СССР, о его инициативах помощи людям и о том, почему именно блокадники выступают за мир, когда другие молчат.
«В адрес моих родителей не было репрессий, но всегда наготове стоял чемоданчик с сухарями». О детстве Антония Ивановича в 1930-х
— Я родился в 1934 году. Моя семья была самой обычной. Папа и мама — рабочие польского происхождения. Они были верующими и воспитывали нас, меня и двух старших сестер, в уважении ко всем людям.
В адрес моих родителей не было репрессий. Правда, со слов мамы, всегда наготове стоял чемоданчик с сухарями, бельем и мылом. В 1930-е годы воронки ездили по ночам. Папу не забирали, но один раз его пригласили на беседу. По словам мамы, ему предлагали стать осведомителем, доносить на друзей. В ответ он заявил, что в политике абсолютно не разбирается.
После [Второй мировой] войны была эйфория. Казалось, что мы научены трагедиями и наконец-то будем жить. Прошло время, мы всё забыли. На свои грабли наступаем, не извлекаем уроков. Если была такая ужасная война, значит, надо продумать, из-за чего она случилась. Если кто-то помнит репрессии, то надо обсуждать, как нам избежать их сейчас. Надо анализировать и смотреть, к чему ведут сегодняшние события: к миру или к отторжению.
Сейчас я веду в какой-то степени пропаганду борьбы за мир. В советское время далеко не всё было справедливо и честно, но мне нравилось, что официально — пускай не совсем искреннее — пропагандировали мир. Сейчас этого нет.
«Мы залезали на верхние этажи и наблюдали, как поднимается дым». О начале войны и блокаде
— Когда началась война, я своим детским восприятием сперва считал, что она где-то далеко. Мы верили хорошо работавшей пропаганде, которая уменьшала панические настроения. Но были люди, которые лучше анализировали обстановку, — они старались эвакуировать хотя бы своих детей.
Когда город начали бомбить, я оказался один дома поздним вечером. Наш шестиэтажный дом старой постройки трясло, я испугался. После этого я заикался три четверти моей жизни.
В сентябре 1941 года мне было почти семь лет, я пошел в первый класс. Жили мы в Московском районе на Смоленской улице. Рядом располагались Бадаевские склады с запасами продовольствия: мукой, сахаром и крупами. Склады горели — мы с ребятами залезали на верхние этажи домов и наблюдали за тем, как поднимается дым. На следующий день люди приходили собирать выплывший на улицу жженый сахар, ломали застывшие плиты, складывали куски в свои сумки. Мама не отпустила меня тогда к складу — видимо, посчитала, что это опасно, может быть давка. Наверное, у нас был мизерный запас продуктов. Тогда думали, что два–три месяца переживем, а там война закончится.
Месяц я ходил в школу. Сперва нас отпускали пораньше, чтобы мы успели добежать домой, ведь фашисты бомбили после обеда. Но добежать не всегда получалось. Помню, как мы прятались в парадных. Если мы слышали и видели, что рядом были разрывы снарядов, то искали осколки. Детям интересно было. Я находил осколок — такой теплый кусок металла. Если его взять, то он прилипает к руке шершавой поверхностью. Это ощущение сохранилось на всю жизнь.
На нашей улице работал хлебозавод, который функционирует до сих пор. Осенью 1941-го мы с ребятишками подходили к хлебозаводу, окружали проходную и смотрели через решетчатый забор. Всё было регламентировано, хлеб возили на передовую. Но когда небольшая колонна машин выезжала, водители видели, что вокруг голодные и грязные ребята. Взрослые останавливались, ломали этот хлебушек, бросали нам, мы его прятали за пазуху и сразу бежали домой, пока не отобрали.
Папа сперва работал на военном заводе «Арсенал». Но уже в конце осени–зимой транспорт не ходил, пешком было далеко. Папа был истощен, перестал работать и вскоре заболел. Весной 1942 года он умер. Мы похоронили его на Смоленском кладбище.
Город выглядел обреченным, на нашей улице света не было. Людей мало, особенно в темное время, выходили только по крайней нужде. Были слухи о людоедстве — мама разрешала дышать свежим воздухом только из окон или во дворе. Но страшно не было. Когда начался суровый голод, чувства были затуманены, реагировали мы уже как-то опосредованно.
«Маме ответили, что наша квартира занята». Об эвакуации и долгом возвращении в Ленинград
— Когда папа умер, мама решила во что бы то ни стало эвакуироваться. Нас вывезли летом 1942 года. Я не помню, как мы добирались до берега Ладожского озера. Но я четко запомнил две баржи: одна была прицеплена ко второй, впереди буксир. Сидели женщины с узелками, дети и несколько военных. День был тогда очень пасмурный. Сопровождал нашу баржу военный самолет, всё время гудел над нами. Нас привезли в поселок Кобона — и вдруг выглянуло солнышко. Нас накормили обедом и быстро посадили в товарные вагоны.
Не помню, сколько дней мы ехали в поезде. Наверное, я в забытие спал всё время. Привезли нас в деревню в 250 километрах от Новосибирска, ее названия я не помню, но там был колхоз имени Ленина. Поселили в украинскую хату, которую, видимо, построил председатель колхоза. Относились к нам очень хорошо, мы жили как одна семья.
Мама задолго до войны работала хорошим парикмахером и привезла с собой из Ленинграда весь свой набор с машинками, ножницами, расческами. Вскоре он ей очень пригодился — она брила и стригла людей, благодаря чему нас через год перевели в большое село Каргаполово. Там ей организовали парикмахерскую в одном домике. Мы, дети, заготавливали дрова, работали на прополке.
Хорошо помню день, когда объявили об окончании войны. Люди не верили, что уже всё, но вышли на центральную улицу: и радовались, и плакали. Почти в каждом доме были похоронки.
С возвращением в Ленинград было сложно. Мы искали тех, кто остался в городе. Один раз маме ответили, что наша квартира занята, но это было вполне справедливо. В пустые квартиры заселялись те, кто приезжал из областей восстанавливать город.
Я окончил 10 классов в Новосибирской области и первый курс политехнического института Томска на механика станкостроения. Но меня тянуло назад в Ленинград. Мама не хотела, и я поехал один.
В Ленинграде я поступил в кораблестроительный институт на вечернее отделение, устроился лаборантом в институт имени Крылова, снял комнату поближе к учебе, но спустя месяц мне пришла повестка в армию. Я пришел в военкомат и чистосердечно сказал: «Служить не хочу. Очень хочу учиться». Мне ответили, что всё понимают, но в армии людей не хватает, отсрочку не дадут. Тогда я попросил распределить меня туда, где меньше всего служить. Меня отправили на Дальний Восток — в сухопутные войска на три года. Сложно было, жили в суровых условиях, не до восхищения красотами природы. Но у меня был такой настрой: если взялся, то надо делать качественно.
«Из бесед с гражданами других стран я сделал вывод: все люди — нормальные». О службе в пароходстве и путешествиях по миру
— После службы я вернулся в Ленинград, но поступил уже в другой институт — водного транспорта. Работал то слесарем, то чертежником на заводе, то технологом в цехе, но меня по-прежнему тянуло к морю. Несмотря на отсутствие практики, меня взяли в Балтийское морское пароходство.
Первые рейсы были самыми затяжными и трудными — мы плавали в Индийской океан на шесть месяцев. Это были 1967–1968 годы. Часть нашей эскадры переоборудовали под полувоенные судна с вертолетными площадками — по сигналу мы выходили в свой квадрат в Индийском океане и вылавливали советские спутники, которые должны были приводниться в определенных местах.
С грузовыми судами мы ходили на Кубу, на Северную и Южную Америку, в Африку, на Мадагаскар, вдоль северной Европы. Три раза мы ходили Северным Ледовитым океаном, там нас тащил атомоход через льды, винты ломались — это была отдельная эпопея.
[Коммунистическая] партия позиционировала Балтийское морское пароходство как представителей народной дипломатии Советского Союза за границей. Нас просили приглашать к себе на судно граждан других стран, со всеми быть дружелюбными, рассказывать о СССР. Сами мы тоже могли принимать приглашения и вести беседы с простыми людьми.
Из бесед с гражданами других стран я для себя сделал очень важный человеческий и политический вывод: все люди, разве что за некоторым исключением, — абсолютно нормальные, не агрессивные и не завистливые. Им не нужны другие земли или чьи-то газ и нефть, как нам говорили и говорят. Им нужны семья, дом, хорошая работа.
В советские времена я удивлялся рассказам о том, что граждане той же Европы уезжают в другие страны или на острова отдыхать. И это простые люди. Мы восхищались разнообразием, даже роскошью в нашем представлении: эскалаторами в магазинах, ароматизированным воздухом в помещениях, расфасованными чистыми фруктами и овощами. Потом я сравнивал увиденное с советскими условиями жизни. Многого у нас не было.
Спустя 17 лет я устал от воды, захотелось на землю. В 1980-х в России стало тяжело с продуктами. Ленинград перевели с первой категории обеспечения, количество товаров в магазинах резко уменьшилось. Я уволился с пароходства и ушел в колхоз Псковской области на несколько лет, занимался животноводством. Затем люди начали уходить в фермерство, колхозы распадались.
Своей семьи у меня нет. Возможность жениться была, но я такой человек: мне важны общие интересы, взгляды, воспитание. Я таких женщин, к сожалению, не находил.
Сейчас я живу в Московском районе вместе с племянницей.
«Я понимал, что нужны реформы». О реакции на распад Советского Союза и активизме в среде пожилых людей
— В 1990-е я вернулся в город и вышел на пенсию. На распад Союза я отреагировал отрицательно. Когда был референдум, я голосовал за сохранение СССР, ведь в одиночку мало что сделаешь, а после войны народы всё-таки сдружились. Но я понимал, что нужны реформы — я был на стороне Горбачева, который постепенно давал больше прав республикам. Вполне справедливо они просили больше самостоятельности.
В 2000-х я стал активистом. Меня случайно пригласили в хор, после участия в котором я задумался: чем можно помочь старшему поколению, блокадникам и ветеранам? Их тогда еще много было. И я придумал организовать бесплатный бассейн для стариков. В молодые годы я проходил тренерские курсы по плаванию и вел группу в бассейне, который устроили в лютеранской церкви Петра и Павла на Невском проспекте.
Чтобы организовать бассейн, я написал обращение главе администрации нашего Московского района. Меня отправляли то в общество блокадников, то в отдел социальной защиты, то в Смольный. Правительство губернатора Валентины Матвиенко мне тогда ответило, что «для старшего поколения и так всё делается». В конце концов я пошел в Законодательное собрание на встречу к спикеру Вадиму Тюльпанову.
В Московском районе как раз достраивали газпромовский спортивный комплекс. Наверное, Тюльпанов решил показать к 65-летию со Дня победы, что депутаты сделали подарок для блокадников, — и нам разрешили пользоваться только что построенным бассейном. Когда мы пришли плавать, нас встретили представители районной администрации, приехало телевидение. Потом я держал контакт с отделом по физической культуре и спорту нашего района.
В 2010-х, когда заканчивались наши занятия в бассейне, в газете я прочитал статью об одном батюшке-байкере, который занимается патриотической работой: выезжает к культурным и историческим местам, рассказывает о них. Я почувствал, что надо с ним подружиться и что я хочу идею мира, идею недопущения войны продвигать. Батюшка согласился делать экскурсии вместе со мной, у городского комитета по социальной политике я выпросил транспорт для поездок. Мы ездили каждый год на Невский пятачок, Синявинские высоты, на немецкое кладбище и в менее известные места.
Около 10 лет назад я возглавил отделение общества «Дети Войны». В Московском районе никак не могли найти председателя, вот я и согласился. Вместе с активистами нашей организации мы, например, ходим к детям из неблагополучных семей — почти что сиротам при живых родителях. Мы вместе поем, разговариваем, организовываем культурные мероприятия, отмечаем юбилеи. Я на связи с молодыми волонтерами, которые помогают нашим бабушкам с инвалидностью.
Я считаю: надо не требовать, что нам все обязаны, а по-человечески подходить к людям и просить. Забот у меня много. Иногда мне помогает актив нашего общества.
«Через несколько дней я выключил телевизор». О реакции на начало боев в Украине и попытке выдвинуться кандидатом в депутаты Заксобрания
— 24 февраля [2022 года] я был очень опечален. Я ходил сам не в себе, через несколько дней я выключил телевизор — больше не мог слушать. Этот конфликт мне видится жестким унижением народа, нас теперь, может быть, представляют варварами, которые не в состоянии договориться с помощью интеллекта, а вынашивают мысль, что надо подавить. В XXI веке действовать кровью, разрушением — непозволительно. Надо исходить из ценностей, что нет ничего выше человеческих жизней. Наш народ после Великой Отечественной войны должен осознавать это.
Когда я сейчас организовываю мероприятия, через песни и обращения к людям я стараюсь передать старшему поколению чувство дружбы с другими народами. Мой последний концерт был 5 сентября в Доме актера на Невском. Там я исполнил стихотворение о мальчике в блокаду, а потом со сцены пожелал мира России и всем странам — провозгласил мир всему миру.
В советское время народные волеизъявления были только на бумаге. «Что мы решим, то и будет, а вы, товарищи, помалкивайте». То же самое, на мой взгляд, продолжается — я хотел бы в этом ошибаться. Официально народ имеет много прав, является источником власти, избирает своих представителей, а на деле всё шиворот-навыворот.
Несколько месяцев назад я поддержал выдвижение блокадницы Людмилы Васильевой в губернаторы, мы с другими детьми войны приходили к ней в штаб. После этого мне молодежь предлагали пойти на довыборы в депутаты Законодательного собрания. Я согласился, но понимал, что это авантюра. В первую очередь она нужна была для того, чтобы показать, что старики не сидят сложа руки, не молчат, думают о своей стране. Нам не хватило времени, документы подать я не успел.
Сейчас я верю, что именно добро — двигатель прогресса. Всё, что сооружается на зле или на принуждении, оказывается временным. Может быть, я ошибаюсь, но никто пока меня не опроверг: революция и советский строй в России были несвоевременными. Ленин и его сподвижники считали, что мы придем к социализму и коммунизму, но каким образом? Заставим. Получается, всё, что создается на насилии, в конечном итоге разваливается. То же самое и в жизни: брак не на любви всё равно распадется.
Видите, есть и хорошие новости 💚
Мы продолжим рассказывать вдохновляющие истории — а вы можете поддержать нашу работу
Что еще почитать:
- «Хочу дожить до того, как этот морок закончится». История блокадницы Людмилы Васильевой — в 83 года она протестует против войны и репрессий
- От 20-х до 20-х. История блокадницы Нины Сахарновой — она пережила основание и распад СССР, репрессии и войну, а в 100 лет стала звездой «Тиктока»
